Неточные совпадения
Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца
ушел еще будучи
в шестом
классе гимназии, учился
в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком
в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит
в тюрьме, младший, отказавшись учиться
в гимназии,
ушел из шестого
класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— О, нет! Это меня не… удовлетворяет. Я — сломал ногу. Это будет материальный убиток, да! И я не
уйду здесь. Я требую доктора… — Офицер подвинулся к нему и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина, не заметил ли он
в вагоне человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого
класса?
Эти люди, заполняющие амфитеатр, слишком разнообразно одетые, ведут себя нервозно, точно школьники
в классе, из которого
ушел учитель.
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на лету,
в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству:
уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Моя маленькая драма продолжалась: я учился (неважно), переходил из
класса в класс, бегал на коньках, пристрастился к гимнастике, ходил к товарищам, вздрагивал с замиранием сердца, когда
в знойной тишине городка раздавалось болтливое шарканье знакомых бубенцов, и все это время чувствовал, что девочка
в серой шубке
уходит все дальше…
Это было заведение особенного переходного типа, вскоре исчезнувшего. Реформа Д. А. Толстого, разделившая средние учебные заведения на классические и реальные, еще не была закончена.
В Житомире я начал изучать умеренную латынь только
в третьем
классе, но за мною она двигалась уже с первого. Ровенская гимназия, наоборот, превращалась
в реальную. Латынь
уходила класс за
классом, и третий,
в который мне предстояло поступить, шел уже по «реальной программе», без латыни, с преобладанием математики.
Другой раз я насыпал
в ящик его стола нюхательного табаку; он так расчихался, что
ушел из
класса, прислав вместо себя зятя своего, офицера, который заставил весь
класс петь «Боже царя храни» и «Ах ты, воля, моя воля». Тех, кто пел неверно, он щелкал линейкой по головам, как-то особенно звучно и смешно, но не больно.
У Николая Силыча
в каждом почти
классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать, есть
в классе,
уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
На палубу
уйти — и там о бюджетах1 разговаривают; во второй
класс спустишься — там купцы третьей гильдии, за четвертной бутылью, антихриста поджидают;
в третий
класс толкнуться — там мужичье аграрные вопросы разрешает…
Многим хотелось бы услышать, что говорит об этом директор, но директор, сверх обыкновения, вовсе не выходил сегодня из своей квартиры, только прошел, сильно запоздав, на своей единственный
в тот день урок
в шестом
классе, просидел там лишних пять минут и
ушел прямо к себе, никому не показавшись.
— Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатых учитель-то не взыскивает… А я — бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему… Кабы я плохо учился — он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда
в гимназию
уйду… Кончу второй
класс и
уйду… Меня уж тут один студент приготовляет… Там я так буду учиться — только держись! А у вас лошадей сколько?
О заутрени он приходил туда, спрашивал у сына уроки, изъяснял ему, чего тот не понимал, потом
в этот раз обедал посытнее кушаньем, которое приготовляла жена, и о вечерни опять с тем же посошком
уходил в уездный городишко к месту своего служения:
в понедельник на заре, когда сторож открывал дверь, чтобы выметать
классы, Червев уже ждал его, сидя на порожке.
Сначала передовые студенты
уходили из
классов потихоньку, но впоследствии многие профессоры и учителя, зная причину, смотрели сквозь пальцы на исчезновение некоторых из своих слушателей, а достолюбезный Ибрагимов нередко говаривал: «А что, господа, не пора ли
в театр?», даже оканчивал иногда ранее получасом свой
класс.
Когда мои товарищи
ушли в гимназию на послеобеденные
классы, я принялся твердить уроки, заданные без меня поутру моим товарищам, и повторил вчерашнее.
Я перестал зажмуривать глаза
в классах, но стал чаще под известными предлогами
уходить из них, разумеется, сказавши прежде свой урок, и мне иногда удавалось спокойно простоять с четверть часа где-нибудь
в углу коридора и помечтать с закрытыми глазами.
Я помню, как однажды я спросил ее об этом на сеансе, когда Гельфрейха не было.
В то утро он
ушел в академию (я заставил его хоть изредка ходить
в этюдный
класс), и мы целый день провели одни. Надежда Николаевна была немного веселее обыкновенного, немного разговорчивее. Ободренный этим, я осмелился сказать...
‹…›Троицын день у лютеран
в особенном почете, и если я не ошибаюсь,
в школе он праздновался
в течение трех суток. Тут младших два
класса под предводительством надзирателей
уходили на какую-нибудь ближайшую ферму, а нам, старшим, предоставлялось право нанимать верховых лошадей и под предводительством надзирателя пускаться
в довольно отдаленные прогулки.
Помолившись за раннею обедней и напившись чаю у Виктора, друзья шли
в свое инженерное училище,
в офицерские
классы, где оставались положенное время, а потом
уходили домой, скромно трапезовали и все остальное время дня проводили за учебными занятиями, а покончив с ними, читали богословские и религиозные книги, опять-таки отдавая перед многими из них предпочтение сочинениям митрополита Михаила.
Наконец жестокий Галушкинский усилил скорбь мою, дав слезам моим превратный, обидный для меня толк. Он,
уходя, сказал:"Утешительно видеть
в вашице благородный гонор, заставляющий вас так страдать от стыда; но говорю вам, домине Трушко, что если и завтра не будете знать урока, то и завтра не возьму вас
в класс". С сими словами он вышел с братьями моими.
«Мне все равно». А как они стали разные глупости говорить, я и
ушел в третий
класс к мужикам.
— И опять через неделю
уйдешь. Ты знаешь, что он сделал прошлой весной, — сказал, обращаясь ко мне, Челновский. — Поставил я его на место, сто двадцать рублей
в год платы, на всем готовом, с тем чтобы он приготовил ко второму
классу гимназии одного мальчика. Справили ему все, что нужно, снарядили доброго молодца. Ну, думаю, на месте наш Овцебык! А он через месяц опять перед нами как вырос. Еще за свою науку и белье там оставил.
То, к чему он больше и больше привязывался с самого раннего детства, о чем любил думать, когда сидел, бывало,
в душном
классе или
в аудитории, — ясность, чистота, радость, всё, что наполняло дом жизнью и светом,
ушло безвозвратно, исчезло и смешалось с грубою, неуклюжею историей какого-то батальонного командира, великодушного прапорщика, развратной бабы, застрелившегося дедушки…
Ужасы и скорби жизни теряют свою безнадежную черноту под светом таинственной радости, переполняющей творчески работающее тело беременной женщины.
В темную осеннюю ночь брошенная Катюша смотрит с платформы станции на Нехлюдова, сидящего
в вагоне первого
класса. Поезд
уходит.
— Fraulein, дуся, — начала Нина, робея, и выступила вперед, — мы знаем, что вас обидели и вы хотите
уйти и оставить нас. Но, Frauleinehen-дуся, мы пришли вам сказать, что «всем
классом» пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и даем слово «всем
классом» не шалить
в ваше дежурство. А это, Fraulein, — прибавила она, подавая альбом, — на память о нас… Мы вас так любим!..
В углу сидел Теркин и смотрел
в окно. Глаза его
уходили куда-то, не останавливались на толпе. И на остальных пассажиров тесноватого отделения второго
класса он не оглядывался. Все места были заняты. Раздавались жалобы на беспорядок, на то, что не хватило вагонов и больше десяти минут после второго звонка поезд не двигается.
Свобода совести
в гимназии уважалась больше, чем теперь, потому что «инославные» ученики не бывали обязаны участвовать
в православных молитвах и
уходили от
класса Закона Божия.